Леонид Леванович - Беседь течёт в океан[журнальный вариант]
И тут Петро проснулся. В квартире было тихо, окна уже светлели. Во рту действительно пересохло, сходил на кухню, выпил воды. Было еще рано — без четверти пять. Немного полежал, убедился, что заснуть не удастся, и как только блеснуло солнце, побежал на зарядку.
Все последующие дни, чтобы ни делал, Петро нет-нет да и вспоминал сон. И ему очень хотелось поехать домой, увидеть весенний разлив реки, и особенно — ледоход. Эта картина врезалась в память навсегда: по Беседи плывут с шорохом и треском, наползая одна на другую, льдины. Бурное течение разворачивает их, снова сталкивает. Треск, шум и гул стоят над проснувшейся рекой.
В субботу, наблюдая по монитору за учебной передачей о творчестве поэтессы Цётки, ему захотелось записать свои впечатления.
Нынче в тишине кабинета он перечитал свои записи.
14 февраля. За окном февральская метель. Зима отважилась показать свой характер. А до этого было очень тепло… Как я жду субботу! В будние дни наваливается столько проблем… 11-го повезло попасть на вечер Мележа. Было много интересных выступлений. Основательный доклад сделал Алесь Адамович. Выступали москвичи: Сартаков, Залыгин, впервые видел и слушал известных русских литераторов. Эмоционально и глубоко сказал об уроках Мележа Геннадий Буравкин: не писать о том, что тебе недорого, любить литературу, а не себя в литературе. Заботиться о культуре народа. Все верно!
Да, Иван Мележ — крупный художник. Суровая, неумолимая судьба не позволила ему завершить свои замыслы. Как не позволила Максиму Горецкому и Михасю Чароту, Кузьме Чорному и Михасю Зарецкому и много кому еще. Единственный, кому больше повезло, — Якуб Колас, а из современных, видимо, наиболее полно реализовал свой талант мудрый Кондрат Крапива.
25 февраля. Среда. Вернулся из Риги. Какая интересная поездка! Столько встреч, знакомств. Наши телепрограммы не хуже других, правда, мы получили диплом третьей степени. И то хорошо. На прощание был банкет на высоком уровне — 24-м, последнем этаже гостиницы «Латвия». А какая панорама вечернего города! Море огней: огни на море — сторожевые корабли на рейде, огни в порту, на городских улицах. Минск — большой город, а такого высотного здания не имеет. Надо расти!
7 марта. Канун женского праздника. Искусственно придуманного, как и 23 февраля. Вот День матери — это праздник. По религии Великий пост, нельзя есть жирное, мясное, пить спиртное, а праздник провоцирует пьяные застолья. Не по-божески это! Женщин надо уважать каждый день. Да и цифра восьмерка — странная, двусмысленная. И так, и сяк поверни — все равно восьмерка. Значит, и женщину можно… Позавчера был на вечере Кондрата Крапивы. Пришел даже сам Киселев, первый секретарь Компартии Беларуси, а с ним вся троица: премьер Аксенов, пред. Президиума Верховного Совета Поляков и второй секретарь ЦК КПБ Бровиков. Вел вечер Нил Гилевич, и делал это достойно, с юмором. Про аксакала драматургии долго говорил Андрей Макаенок, а потом сказал: нам нужны новые театры, а то у нас всего три белорусскоязычные. Неужели Министерство культуры умеет считать только до трех? Вижу, вечер записывает телевидение, эти слова прошу не стирать… Высокое начальство переглянулось, заулыбалось, в зале грянули аплодисменты. Тут я полностью солидарен с Макаенком.
Сам юбиляр говорил сидя, но не заикался, не путался, иногда по-старчески сухо покашливал. И закончил: да наступнага юбілею! Молодчина! А ему 85! Недавно опубликовал отличные басни, возможно, написал их раньше, а теперь обнародовал. Нил Гилевич прав: после Крылова в славянской литературе это крупнейший баснописец и великий драматург.
25 апреля. Вчера нечаянно попал в Молодечненский район, в деревню Ракутевщина. И сажал там Максимов сад.
Ракутевщина — небольшая живописная деревня. В 1911 году в ней прожил несколько месяцев Максим Богданович — впервые в белорусской деревне, дышал целебным воздухом, слышал родной язык, — бледнолицый юноша двадцати лет! Он ходил здесь, видел эти окрестности.
«Калісьці летняюрабочаю парой Праз вёску я ішоў…» — так начинается небольшая поэма «У вёсцы» (В деревне). Как увидел малыша, тот испугался, заплакал, пополз к старшей сестре, как она его успокаивала, утирала слезки, что-то говорила, склоняясь, словно мать. «І помню, я на міг пахарашэў душою». В этой худенькой девчушке он увидел то высокое, что Рафаэль пытался выразить через лик Матери Божьей. Как просто и как здорово сказано! Что значит талант и чуткая душа, полная любви, милосердия и доброты.
И вот через семьдесят лет на кургане, у дороги, идущей из поселка Чисть в Красное, мы садили Максимов сад. Несколько лет назад, благодаря заботам молодечненских историков-краеведов Миколы Ермоловича и Геннадия Кохановского, на кургане установлен оригинальный мемориальный знак: высокий камень, острый, как свеча, а рядом другой, широкий, слоистый, на нем — металлическая пластина с надписью, что здесь жил Максим Богданович, и строфа из его стихотворения — эти же слова выбиты и на могиле поэта в Ялте: «хоць зернейкі мае…» и т. д.
День был солнечный, но ветер дышал холодом: накануне выпал снег, мела метель, какой за всю зиму не случалось. В Ракутевщине нас ждали, ямки выкопали, саженцы подготовили, школьники, будто разноцветные мурашки, облепили курган. Нил Гилевич сказал короткую речь. Голос его — сильный, громкий, и сам он — высокий, седоволосый, чуприну растрепал ветер, — стоял, как богатырь, на кургане. Дети слушали, разинув рты, глазенки блестели от интереса и волнения. А как они потом орудовали лопатами!
Нил Гилевич, Алесь Бачила, Женя Янищиц и Пятрусь Макаль посадили лиственницы, а мы с Климчуком и поэтом Хведарам — клен, сразу за камнем. Деревце вверху раздваивается, будет густое, курчавое. Пусть растет! Земля здесь песчаная, поэтому сыпали в ямки чернозем. Дети покрасневшими от холода руками смешивали чернозем с песком, сыпали смесь в ямки. И так уж старались! Думаю, этот день они запомнят навсегда.
На прощание учителя снова построили школьников, они громко, звонко кричали: «Да па-ба-чэння!» Жыве Беларусь! Якую гэтак моцна любіў Багдановіч: «Беларусь, Беларусь! Агнём імя тваё мне гарыць…»
В этом году в начале зимы исполняется девяносто лет со дня рождения Максима Богдановича. Еще мог бы жить. До этого времени нет в Минске памятника великому поэту, нет даже улицы. Оперный театр должен носить его имя, он и стоит недалеко от того места, где родился Максим. Жаль, что беспощадная, неумолимая судьба не дала раскрыться в полную силу его многогранному таланту.
Петро закрыл свой кондуит, собрался было иди в студию, и тут зазвонил телефон. Сегодня нерабочий день, начальства нет, может, Ева? Снял трубку, услышал глуховатый, взволнованный голос Лиды Якубовской:
— Петро, добрый день! Наконец я слышу тебя. А то все звоню, а тебя нет и нет. Узнал? Это Лида. Ты один? Можешь говорить?
Петро знал, что Лида в больнице. Почувствовал, что краснеет от стыда, — ни разу не навестил ее.
— Ну, как ты? Я один, можем говорить. Прости, я пока не смог навестить… Но я обязательно приеду. Как там тебя найти?
— Милый мой! Не надо меня искать. Слушай внимательно. У меня мало времени. Кто-то может зайти. Я могу звонить только в выходные дни, когда врача нет… Так вот, милый мой Петя. Я очень благодарна тебе… За все, за ласку, за теплоту… И хочу, чтобы ты запомнил меня красивой. Не такой, как сейчас. Я страшная стала, худющая. Болезнь никого не красит. Жизнь достала меня. Но уже недолго осталось… Так что, ради бога, не приходи сюда. А вот на похороны — приди. И купи букет белых роз. Моя душа эта почувствует… Буду тебе благодарна…
Последние слова Лида произнесла сквозь слезы.
— Лида, милая, я приеду. Неужели так, вдруг… Не может быть! Ты будешь жить… Что говорят врачи?
— Дорогой мой, к великому сожалению, все правда. Медицина уже бессильна… Христос воскрес, а я не могу. Ради бога, не приезжай сюда. Мне будет больно. На днях выписывают домой… Запомни те дни, когда мы встречались… Прощай, любимый… — Лида говорила с трудом, слезы душили ее. — Все. Кто-то идет. Целую крепко! Бывай! Береги себя, свою семью. Не поминай лихом…
В трубке послышались короткие гудки, словно стучало, пульсировало сердце Лиды. Светлый весенний день сразу померк в глазах Петра. Он обхватил голову руками, готов был завыть по-волчьи от беспомощности, от невозможности что-нибудь изменить…
Не знала полесская красавица Лида, которая прощалась с жизнью, не знал Петро, бывший военный летчик, бывший агроном, а теперь тележурналист, не знал никто на белом свете, что до страшной аварии на Чернобыльской атомной станции оставалось ровно пять лет.
Хроника БЕЛТА и ТАСС, 1981 г.
